“Поезд который едет”. Повесть фельетон от Валерия Невина

Вашему вниманию представляем повесть фельетон от Валерия Невина. “Поезд который едет” – исключительное произведение, создаваемое онлайн и публикуемое в формате обратной связи с читателями по одной главе. Получилось очень даже оригинально и интересно.

Пришло время признать, что я устал писать короткие рассказы. Продолжать творчество в этом формате становится скучно, удовольствия от процесса с каждым разом все меньше, да и сказать что-либо в привычной форме все труднее.

Бывает, хочется погрузиться в историю глубже, если завязывающийся сюжет или родившиеся герои нравятся, но в тот же момент вдруг выясняется, что пришло время закругляться.

Приходится в срочном порядке сворачивать пальцы, чтобы не переборщить с объемом, и насильственным способом переходить к концовке, что меня в последнее время несколько утомляет.

Имея в арсенале столь уважительную причину, я с легкостью объявляю о временном прекращении публикаций в прежнем виде.

✍? Переставать писать я ни в коем случае, однако, не намерен. Поэтому в скором времени возобновлю некогда опробованный формат фельетона: чуть больший размер конечного произведения, но привычно короткие главы, выходящие с определенной периодичностью.

Во что это выльется по итогу, сказать не могу пока и сам: может, будет рассказ, а может, получится повесть. Поживем – увидим.

? Большое спасибо всем, кто продолжает меня читать!

"Поезд который едет". Повесть фельетон от Валерия Невина

Господин Долгов играет на рояле. И поезд едет. Но не потому, что играет господин Долгов. Поезд едет по той причине, что у него расписание. А господин Долгов никуда не едет: он сидит в своей комнате и играет на рояле. Господин Долгов и поезд заняты своими собственными делами, друг друга не тревожат, не слышат, не видят, никак в жизни не пересекаются.

Музыку, которую играет господин Долгов, описывать, пожалуй, бессмысленно, ибо музыку эту, кроме самого господина Долгова, никто никогда не слышал. Как же описать то, что никогда не слышал? Да и как, собственно, описать музыку? Музыку описать невозможно.

Однако с этим утверждением с готовностью бы поспорил господин Проскуряков, если б о нем, конечно, шла в рассказе речь. Господин Проскуряков сказал бы, что музыка господина Долгова легка, но грустна и в чем-то даже заунывна.

Тут же стоит упомянуть, что вкус лимонов кажется господину Проскурякову пьянящим, а фильмы о катастрофах он описывает словом «карнавальный». Посему даже если бы господин Проскуряков слышал музыку господина Долгова, описания его никак бы не пригодились, ибо не только субъективны, но субъективны неточно.

«Как и любое описание чего-либо», – добавила бы госпожа Савельева. И с ней бы тоже поспорил господин Проскуряков, но речь в рассказе, как говорилось ранее, не о нем, так что вернемся к поезду, который едет.

Поезд, который едет, – явление редкое. Если, конечно, мы не говорим о людях, которые работают с поездами, идентифицируют себя как поезд или поездами являются. Простые же смертные в течение дня встречаются с поездом, который едет, значительно реже, чем, к примеру, с ногами, пищей или сменой времени.

Поезд же едет по равнине, дальше на его пути ожидаются горы и вообще природа. Поезд едет, а в это же самое время в одном из вагонов лежит труп. Тут обязательно стоит оговориться, что речь идет о трупе в одном из вагонов, что входит в состав поезда, который едет, а не о каком-то другом трупе, что лежит в неком другом вагоне. Необходимо быть предельно внимательными!

Труп этот лежит не просто так и не по той причине, что встать не может, хотя, конечно, и по этой тоже. Лежит же он по самой очевидной из всех возможных причин: он мертв. Более того, существует вероятность, что труп этот был убит.

Естественно, убит был не сам труп, а человек, который трупу принадлежал, однако и об этом говорить с уверенностью сейчас не приходится, ибо причиной смерти бывшего человека могут являться и общеизвестные естественные причины.

Впрочем, нож, пуля или, скажем, яд – в особенности яд смертельный – тоже вполне естественно могут привести к смерти, особенно, если хорошо знают дорогу.

Однако если милые читатели будут сохранять внимательность, есть шанс, что все вопросы, связанные с трупом в вагоне поезда, который едет, найдут свои ответы. А для вопроса очень важно найти свой ответ, так же как для ответа – свой вопрос.

Возможно, читателям встречались люди, прожившие друг с другом много лет, но так и не познавшие совместного счастья. С вопросами и ответами, если они ошибутся в выборе, происходит то же самое.

Господин Долгов перестает играть на рояле, освобождает трусы из плена ягодиц и отправляется лежать на диване у открытого окна, ибо жарко. Поезд же продолжает ехать. Что лишний раз доказывает: игра на рояле не является ни причиной, ни следствием того, что с этим самым поездом происходит.

Поезд по-прежнему едет, а труп по-прежнему лежит в одном из вагонов. Следовало бы, возможно, подойти к телу поближе и изучить его чуть лучше, но поскольку труп лежит и никого не трогает, никакой видимой активности не проявляет, то осмотреть его мы сможем в любой удобный момент. Оставим его в покое на время и перенесемся в другие, более жизненные пространства поезда, который едет.

Пожалуй, нет особого смысла сообщать, куда этот поезд едет: мы и так узнаем, когда он достигнет конечной точки назначения. А вот предоставить описание поезда для удобства читателей, возможно, стоит. В наличии: локомотив и пять вагонов.

Цвет поезда читающая публика вольна выбирать сама: есть мнение, что на рассказываемую историю это никак не повлияет. Впрочем, поднять тематику цвета мы еще успеем, а вот перенестись во внутренности поезда, который едет, самое время.

Не подлежит сомнению тот факт, что воображение ваше, о читатель, живо и ярко, посему нескольких слов будет достаточно, чтобы вы смогли во всей красе вообразить, создать, нафантазировать, воспроизвести или намечтать интерьеры поезда и входящих в него вагонов.

Внутри уютно, чисто, свежо, элегантно, классически и актуально. Местами пахнет открытыми окнами. В общем, по-домашнему.

К локомотиву прикреплен багажный вагон, следом безвольно плетется вагон-ресторан, к которому, в свою очередь, прикованы три спальных вагона: собственно, номер первый, номер второй и по какой-то причине номер четвертый.

В каждом спальном вагоне едут пять купе: три одноместные комнаты повышенной комфортности и две двухместные комнаты комфортности той же высоты. Вместе с купе путешествуют и пассажиры.

Например, купе первого вагона с победоносным номером 1 отдыхает в компании одиозного мужчины средне-моложавых лет, господина Бурлуцкого.

Вчера господин Бурлуцкий был назван одиозным с подачи языка господина Архипенкова. Слово господину Бурлуцкому понравилось, хотя ни он, ни господин Архипенков до конца в тот момент не были уверены в точном значении, и каждый придавал одиозности тот смысл, который их устраивал.

Господин Бурлуцкий был уверен, что слово одиозный емко описывает его шарм, харизму, заметность и эпатажность, когда же господин Архипенков хотел интеллегентно указать господину Бурлуцкому на скверные манеры, однако ничего лучше одиозности подобрать не смог и в выборе сомневался.

Впрочем, истина, если взяться за описание господина Бурлуцкого, присутствует во всех трех версиях одиозности: Бурлуцкой, Архипенковой и толково-словарной.

Господин Бурлуцкий – художественный руководитель странствующей актерской труппы, весь состав которой частично занимает первый вагон. Господин Бурлуцкий лежит на спине, а спина господина Бурлуцкого лежит на диване.

Диван не лежит, но стоит тем не менее горизонтально. Господин Бурлуцкий, согнув руку в локте для пущего удобства, лежит вместе со всеми, а голова его лежит на согнутой руке его же владения. Самое увлекательное, что господин Бурлуцкий лежит ровно в той же самой позе, что и труп, о котором можно было забыть.

Трупом, однако, господин Бурлуцкий не является, а за светом, гуляющим по стенам его движущейся комнаты, наблюдает. Таким вот удивительным образом в одном и том же поезде едут вместе труп и труппа.

А госпожа Клуг в этот момент где-то ходит. Одновременно ногами и по коридору. Возможно, и о ней скоро что-нибудь узнаем.

Госпожа Брыкина тучна, сидит в вагоне-ресторане, едет туда же, куда и все. Сидит не одна, а за столом, занимает собой пару стульев. За этим же столом располагается с застывшей приподнятой бровью господин Мейендорф, утомленного вида человек, не имеющий – за редким зональным исключением – волос.

Выглядит твердо-круглолицым. Господин Мейендорф – филологический активист и мыслитель-теоретик. А вообще ему скоро тридцать девять, собственную жилплощадь сдает.

– Разрабатывает новую подводную лодку, – горделиво рассказывает госпожа Брыкина о достижениях мужа.

– Вводную, – поправляет господин Мейендорф.

– Боже, Артур, не начинай, – вздыхает госпожа Гольденберг, сестра господина Мейендорфа, двоюродная.

– Что? – спрашивает госпожа Брыкина, словно отвечает на обе фразы столовых соседей одновременно.

– Вводную, – повторяет Артур.

– Что – вводную?

– Вводную лодку.

– Куда? – спрашивает госпожа Брыкина, сбившаяся с мысленного пути.

– В воду, – упруго жестикулирует господин Мейендорф. – Как лодка может быть подводной?

– Ну, – отвечает госпожа Брыкина, а тон ее сомневается во вменяемости собеседника, – она плавает под водой.

– Как можно плавать под водой? Вы подумайте! – восклицает господин Мейендорф. – По-вашему получается, что вода – это какая-то пленка, а под ней уже вовсе и не вода. По моей убежденности, так говорить крайне нелогично и вообще неверно!

Госпожа Брыкина не отвечает, косится странно, дышит хрипло.

– Лодка у вашего мужа не под водой плавает, – продолжает господин Мейендорф, – а в воде. Вводная. Не водная, а именно вводная. Водные по воде плавают, а вводные – в воде.

Дышится хрипение, странность взгляда косится.

– Да, – госпожа Брыкина пытается улыбнуться, но попытка проваливается, хоть и без треска. – Забавно.

– Юля однажды сказала, – кивает на госпожу Гольденберг Артур, – что если меня похоронить, то я тоже буду одновременно и под землей, и в земле. Я ответил, что в первую очередь буду в гробу, – смеется господин Мейендорф, взглядом ищет одобрение своей остроумности у собеседниц, но не находит.

Тогда следует продолжение. – Юля говорит: «можно употреблять оба предлога». А я говорю, нет! К чему эта путаница, особенно когда один из вариантов неточен? А язык должен быть точен! Нельзя одновременно быть в чем-то и под чем-то! Под землей быть невозможно, потому что ты либо в земле, либо на земле.

– А если я прокопала огромный тоннель и построила под землей бункер, тогда я где? – интересуется госпожа Брыкина.

– Вот тогда вы под землей, тут вы правы!

– Но все равно же в земле, – устало спорит госпожа Гольденберг.

– Нет! В какой еще земле? В бункере! – отвечает двоюродный брат. – А земля сверху.

– Как скажешь, – разминает шею Юлия, а руки ее дрожат, что для госпожи Гольденберг неестественно. Кстати сказать, и голос ее дрожит, что совсем уж подозрительно.

– Что ж, вводная так вводная, – более успешно улыбается госпожа Брыкина и останавливает официанта, и официант останавливается. Но в то же время в одном из купе висят шторы.

Хотя, наверное, все же раскачиваются. И труп раскачивается, и труппа раскачивается, и сам поезд раскачивается. Но потом уже не раскачивается и едет спокойно, по-человечески. Господин Долгов на рояле не играет, но с дивана вроде встает.

"Поезд который едет". Повесть фельетон от Валерия Невина

За пределами поезда находится солнечная погода, и если посмотреть в окно, можно увидеть горы. В пределах поезда погода как таковая отсутствует, но лучи солнца по нему гуляют беспрекословно. Княжна Жевахова прячет голову в тени, образовавшейся в углу купе, а лицо прячет за черной вуалью.

Хоть и сама она вполне себе еще молода, молодой муж ее все же моложе. Молодой муж княжны Жеваховой сидит за столом у окна, выглядит чахло, субтильными пальцами своими бледно держит телефон, читает что-то. Тут же пьет чай. Это, стало быть, у нас купе номер 5 второго спального вагона.

В этом же самом вагоне, к слову сказать, но в другом купе, наслаждается жизнью и труп. Такое вот удивительное совпадение. Впрочем, совпадение это должно было произойти в любом случае – и так уж вышло, что совпало оно во втором вагоне.

Господин Шольп, молодой муж княжны Жеваховой, – пианист. И вместе с тем Иннокентий.

– Кеша, – обращается княжна Жевахова.

– М? – отвлекается Иннокентий от телефона и смотрит в подвуальные глаза.

– Такой ты хороший в этом свете.

Иннокентий ласково улыбается и возвращается к чтению. А теперь открывается дверь, и в купе одноместного номера входит госпожа Клуг. Если вы, читатель, внимательны, то должны помнить, что госпожа Клуг в одной из глав где-то ходит.

Так вот теперь она возвращается. Госпожа Клуг – актриса, актриса характерная, вида мрачного, и всем своим телом входит в состав странствующей труппы, в первом вагоне обитает. В купе под номером 3, если быть точным. Читатели, к сожалению, вряд ли слышат, посему следует подсказать: в дверь стучат.

– Что? – открывает госпожа Клуг.

– Карина, вы мой ремень не видели? – спрашивает еще одна составляющая актерской труппы, господин Бембеев.

– Видела.

– Да? Где? – обрадован господин Бембеев.

– На вашем поясе, Борис.

Господин Бембеев машинально опускает голову, чтобы проверить, на месте ли ремень. Ремень, может, и на месте, но в этом случае – на другом.

– Я же серьезно спрашиваю, у меня штаны без него не держатся, – деловито говорит Борис.

– Так и я серьезно. Вы спросили, видела я его или нет. Я и ответила, что видела. Вот спросили бы, не знаю ли я, где ремень, вот тогда…

– Ай, ну вас, – тут уже уходит господин Бембеев и стучит в следующую дверь. Дверь же купе номер 3 закрывается.

А дверь купе номер 4, куда стучится господин Бембеев, уже закрыта. Или закрыта еще – это уж как пожелаете, читатель. Как бы то ни было, дверь закрыта и открываться не планирует. Борис, однако, продолжает стучать, но люди, ответственные за дверь купе номер 4, в данный момент открывают не ее, а меню. Молчат, за мертвое тело переживают.

А чтобы вдруг и читатель не начал переживать за мертвое тело, ускорим время и призовем момент, в котором будет необходимо рассказать о номерах купе. Баловство наше удалось, и вот перед нашими глазами всплывает информация.

Как уже упоминалось, каждый из трех спальных вагонов содержит в себе пять купе, пронумерованных от одного и, что весьма разумно в сложившихся обстоятельствах, до пяти.

Чтобы проводники не сгинули в пучине путаницы, в рабочем порядке было принято решение для удобства добавлять после номера купе и номер вагона, в котором это купе едет.

Соответственно, в переводе на язык проводника первое купе первого вагона будет звучать как одиннадцать. Пятое же купе четвертого вагона будет зваться пятьдесят четвертым.

Таким образом сообразительный читатель незамедлительно определит местонахождение безмятежно развалившегося трупа, если знать, что едет он в купе номер тридцать два в переводе с проводникового.

– Простите, пожалуйста, – догоняется в коридоре господин Мейендорф.

– А? – поворачивается он на голос, видит женщину.

– Извините, – повторяется женщина, улыбается стеснительно.

– Да-да? – всем своим твердым и круглым лицом заинтересован господин Мейендорф.

– Я случайно слышала ваш разговор про подводные лодки… точнее про вводные, – с придыханием говорит женщина. – Я… должна сказать, что полностью вас поддерживаю! И полностью с вами согласна!

– Ха! – радостно усмехается Артур, руки по карманам расфасовывает небрежно. – Очень приятно слышать!

– Вы меня только что покорили схожестью наших мыслей, – признается баронесса Цисарик. – Извините, я не представилась. Баронесса Цисарик. Александра.

Господин Мейендорф едва заметно морщится. Тут же перенесемся в вечер этого дня, когда Артур ужинает в ресторане, рядом устрицы поедаются аппетитом госпожи Гольденберг, а пианино, имеющееся прямо тут же, закрыто, но с тремя педалями.

– О! – шепотом восклицает Артур на кузину. – Вот она.

– М? – отрывает лицо от тарелки Юлия, устрицей довольная.

– Та женщина, о которой я тебе рассказывал, – улыбается Артур на приветствие баронессы Цисарик.

Взгляд Юлии устремляется ко входу в вагон-ресторан, а ото входа в вагон-ресторан устремляется баронесса Цисарик. Прямиком в сторону стола Гольденберг-Мейендорфа.

– Здравствуйте, Артур, – радостно тянет она голос и руку.

– Добрый вечер, – привстает филологический активист.

Вечер действительно добрый. Во всяком случае является таковым для Филиппа Анатольевича Монти, начальника поезда. Он опрятен усами, крепок телом, коренаст и элегантен служебной формой. Пирожное, которое он собирается изуверски разрубить ложкой, остается в целости, ибо:

– Добрый вечер, – стеснительно предстает перед ним оттопыренно-худой господин Виттих.

Добрый вечер начальника поезда видоизменяется.

– Добрый, – отвечает он и рвет пирожное на части.

– Приятного аппетита, – присаживается рядом господин Виттих. – Не будете против, если я посижу тут с вами?

Господин Монти разрешает молча, шоколадный крем с усов соскребает. Мысль срочная и верная врывается в нить повествования и высказывается!

В силу вступает договор, при котором дорогие читатели ознакомлены с тем, что если кто-то из героев пьет или, чего доброго, ест, то происходит это непременно в вагоне-ресторане, если, конечно же, не указано иного.

– Я по поводу деда хотел еще раз уточнить, – хочет и уточняет господин Виттих, пусть и чувствует себя неуютно, говорит тихо. – Точнее по поводу его тела.

– Все с ним нормально, – хлестко заглатывает кофе начальник поезда.

– Вы проверили?

– Проверил, – бубнит господин Монти. – По-прежнему мертв.

– Спасибо, Филипп Анатольевич! – потеет сиянием лба господин Виттих. – Спасибо большое!

– Послушайте, господин Виттих, – сурово обращается начальник поезда, из-под самых что ни на есть бровей смотрит. – Чтобы до конца пути ко мне с этим вопросом больше не обращались, понятно?

– Да, – конфузится господин Виттих.

– А то высажу.

Господин Виттих все понимает и тоже принимается есть пирожное, но чуть позже, когда в вагоне-ресторане уже почти и нет никого. Господин Виттих, кстати сказать, года два тому назад помогал некому господину Крюкову чинить мотоцикл. Так что человек, пожалуй, он умелый.

Что-то в поезде, который едет, кажется, скрипит. Кажется это машинисту, но ему вообще много чего кажется, так что давайте будем относиться к его мнению с известной долей сомнения. В то же время за окном вновь горы.

Но хоть и вновь – а все те же самые, которые были за теми же самыми окнами чуть ранее, ибо мы повторно возвращаемся в момент, когда баронесса Цисарик знакомится с Артуром, а в другой части поезда сидят за столом и листают меню в гнетущем молчании господин Виттих и его жена.

Обращаться к ней она обычно просит по-простому: леди Лидия.

– Крем-суп будете? – тихо спрашивает господин Виттих, а на жену не смотрит.

– Нет, – леди Лидия устремлена в меню, так что ее мало волнует, кто на кого не смотрит. – Надеюсь, он не начнет пахнуть.

– Крем-суп? – переспрашивает господин Виттих через время.

– Что? – отрывается внимание леди Лидии от меню и передается мужу.

– А что? – поворачивается к ней супруг.

– Какой крем-суп?! Дед!

– Ай! – шипуче бросает господин Виттих, машет раздраженно рукой, хмурит грозно брови. – Всё с ним в порядке. Хватит меня этим доставать!

В нетерпеливом молчании сидит госпожа Виттих. Обращению этому она, правда, обычно не рада.

– Мне не нравится, как его положили, – настаивает леди Лидия. – Там что-нибудь откроется.

Что-нибудь действительно открывается, в данном случае – рот. Говорит господин Мейендорф, ибо мы вновь перенеслись во времени:

– Вот я еще что думаю, – подливает он шампанского: и себе, и людям. – Есть слова «надеть» и «одеть». Это бессмысленно! По этой логике слово «снять» тоже должно иметь два варианта: одно для снимания одежды с себя, другое для снимания одежды с кого-то. Допустим, с себя бы я стал «снимать», а, например, с Александры стал бы уже «сымать».

– Ха-ах, – смеется и вздыхает одновременно баронесса Цисарик. – Ох! – Отпивает из наполненного Артуром бокала. – Прекрасная мысль, полностью вас поддерживаю!

Сидящая тут же госпожа Гольденберг почесывает шею от скуки и вдруг примечает в нескольких столах от себя покачивающуюся в такт жеванию тучную спину госпожи Брыкиной. С едва заметным нервным тиком и брезгливым подергиванием тела Юлия отворачивается в другую сторону.

– Госпож… б-бар-брр… Александра, – вдруг черствеет господин Мейендорф, пьяностью расхрабрившись. – Вы не могли бы, пожалуйста, объяснить мне вот эту моду… странную… нынешнюю на липовые дворянские титулы? Вы – баронесса, другая тут одна женщина княжной себя называет. Это что за ерунда?

– Почему же ерунда? Мне очень нравится.

– Вы никакая не баронесса!

– Ну и пусть что не баронесса. Все равно у нас никогда не было внятного обращения к обычному человеку. К моей маме, помню, как только не обращались: и «женщина», и «гражданка»…

– И «простите», – присоединяется к беседе госпожа Гольденберг. – И «эй»! – с радостью дополняет она.

– Оно же ни на что не влияет, – мило улыбается баронесса Цисарик. – Так, только добавляет шарма. Это вам, Артур, не нужно титулов, вы и так словно князь выглядите, – демилитаризует она господина Мейендорфа и продолжает. – Однако, я смотрю, за баронесс вы людей легко ругаете, а против упразднения «ты» и возвращению к устаревшим формам обращения вы ничего не имеете?

– Совершенно ничего! – восклицает Артур. – Наличие в языке двух вариантов обращения усложняет социальную жизнь! Так что логичное и правильное решение. Двадцать лет уж как никто не тыкает, можно было и привыкнуть.

– В какой-то степени я с вами согласна, но ведь не все элементы жизни предыдущих поколений, даже если они были в чем-то неправы, нужно насильно отменять. Я бы с радостью с кем-нибудь сейчас на ты пообщалась.

– Тоже люблю тыкать, – уныло подперев рукой голову, говорит госпожа Гольденберг.

Борис Бембеев, ищущий собственный ремень, по привычной рассеянности своей стучит в дверь купе номер 41 и удивляется, почему никто не открывает.

Может быть, он забыл, а может быть, и не знал, что купе номер 41 населено супружеской четой Виттих, которая в данный момент в полном составе копошится в ресторанном меню. Коллеги же господина Бембеева по актерской труппе обитают в купе номер 51.

Из этого самого купе и высовывается голова госпожи Левенвольде, когда ей надоедает слушать стук в соседнюю дверь. Вопросительно она разводит руками.

– Вот вы где, – бормочет Борис.

– Чего шумим?

– Ремень потерял. Вы не видели мой ремень?

– Нет.

– Может, Петр видел?

– Может, и видел – я не знаю, – безразлично пожимает плечами Анастасия.

– Не видел, – раздается из глубины купе басистый голос господина Сизикова.

– Ладно, – раздосадован господин Бембеев, в свое купе, которое числится под номером 21, возвращается.

Возвращается и господин Сизиков, но – в родные края, в которых был рожден и выращен во взрослую особь. Посему и едет вместе с поездом.

Сейчас же он сидит за столом, насупленную голову кулаками подпер, думает.

Господин Сизиков – драматург, но дополнительно актер, над пьесой новой трудится. Получается вроде бы хорошо, но все же хорошо не получается.

А время тем временем давит: изнутри и снаружи. Напротив присаживается госпожа Левенвольде, тоже драматург, еще и соавтор, еще и актриса. Давлению временем подвергается столь же сильному.

– Давайте просто возьмем концовку первого варианта и добавим сюда? – предлагает она.

– Нет!

– Иначе мы не успеем.

– Успеем! – воет господин Сизиков и принимается сидеть с еще большим усердием.

Некоторые люди, как мы видим, сидят, некоторые, бывает, ходят, а вообще в мире не редкость, когда люди лежат. Одиозный господин Бурлуцкий, как внимательные читатели, возможно, помнят, как раз из тех, кто лежит.

Но посмотрите, читатель: господин Бурлуцкий силой непоколебимой воли встает! Мысленно поаплодируем, а заодно узнаем его имя. Алексей потягивается, мышцы разминает.

Размять бы ему еще и покрывшуюся складками в процессе лежания белую рубашку, но вместо этого на плечи кладутся подтяжки. Есть подозрение, что господин Бурлуцкий голоден – возможно, скоро он повстречается нам в ресторане, но это случится когда случится, а сейчас мы в коридоре четвертого вагона.

Здесь открыто окно, и ветер хлещет в лицо, если в окно, конечно, высунуться. Но высунуться в окно некому: коридор совершенно пуст, и тут мы, милые читатели, наконец, сможем побыть в одиночестве.

В одиночестве же находится и единственный обитатель двухместного купе 54. Выходит он редко, ни с кем из пассажиров не общается, ведет себя в некоторой степени подозрительно и, пожалуй, загадочно.

Зовут его граф Зограф, однако титул этот, как мог бы тут же догадаться господин Мейендорф, самопожалованный.

"Поезд который едет". Повесть фельетон от Валерия Невина

Теперь, когда все пассажиры поезда, который едет, представлены читателям, самое время пройтись по узкому коридору, добраться до второго вагона и тихо войти в купе номер тридцать два, магически обойдя препятствия, расставленные дверным замком.

С завидной безмятежностью тут по-прежнему лежит тело. Глядя на удобно положенную под голову собственную руку, можно было бы предположить, что оно спит, однако для сна необходимо как минимум дыхание, а этим тело похвастаться, к сожалению, не в состоянии.

Не в состоянии оно и встать, присесть или объяснить, каким образом бездыханность была обретена.

Комфортному сну также обычно противопоказаны посторонние предметы, торчащие из живота, а при должном уровне внимательности некоторые читатели несомненно заметили бы неуместно выпирающий из тела нож.

Осторожно подойдем к шкафу и заглянем туда. Здесь можно обнаружить пустые полки и одиноко висящий пиджак, во внутреннем кармане которого найдется паспорт, выданный некоему господину Авдееву, Игорю Игоревичу.

Лицо тела и лицо на паспортной фотографии несколько отличаются по возрасту, цвету и густоте волос, но тем не менее можно с высокой степенью вероятности предположить, что нож торчит именно из Игоря Игоревича.

Но что это, читатель? Неужели кто-то стучит? Давайте затаим дыхание и прислушаемся. Однако будьте осторожны: как показывает пример господина Авдеева, доводить свой организм до бездыханного состояния все же не стоит.

Да, действительно стучат! А теперь дергают за ручку двери, пытаясь войти в купе, но ничего у супостата не выходит. Тогда этот таинственный человек удаляется, а нас перебрасывает в одно из соседних купе, где оканчивает вечерний туалет княжна Жевахова. Она опускает на лицо вуаль и тихо подходит к дремлющему в сидячей позе мужу.

– Кеша, – шепотом обращается она.

Иннокентий вздрагивает от внезапного пробуждения и неясным взором глядит в лицо вуали.

– Ты не голоден?

– Я… – мямлит спросонья господин Шольп, выглядящий, по обыкновению своему, чахло, – пожалуй, нет… или да. Не знаю.

– Пойдем на ужин.

– Я не хочу есть рыбу.

– Не ешь, – улыбается из-под вуали княжна.

Господин Шольп встает, потягивается, разминает мышцы, кисти рук и пальцы.

– Мне кажется, – несколько нервно говорит он, не глядя на супругу, – что пора снять вуаль. Или хотя бы не носить ее при мне.

– Мы уже это обсуждали.

– Мне не по себе, – настаивает Иннокентий. – Я хочу смотреть на лицо. А вид вуали расстраивает мои нервы.

– Ваши нервы, Кеша, что только не… – осекает саму себя княжна. – Я пойду. Если будет не рыба, возьму и вам.

Княжна уходит, оставляя господина Шольпа у окна, которое показывает сумерки. В этот вечер на ужин подают рыбу.

Руководить людьми непросто. Руководить странствующей актерской труппой непросто вдвойне. Художественно руководить странствующей актерской труппой, должно быть, непросто втройне.

Художественный руководитель странствующей актерской труппы Алексей Бурлуцкий, получается, живет трижды непростой жизнью. Чтобы иногда отвлекаться от руководства, господин Бурлуцкий лежит. А иногда – ест.

Про господина Архипенкова мы пока знаем мало: лишь то, что он назвал господина Бурлуцкого одиозным. Несмотря на эту небольшую словесную размолвку, между указанными господами есть много общего. Во-первых, оба они люди, во-вторых, оба иногда едят, а в-третьих, их обоих зовут Алексеями.

Господин Архипенков довольно молод, опрятен, скромен, интеллигентен, очки носит круглые, маленькие. Господин Бурлуцкий господину Архипенкову неприятен, однако художественный руководитель зла не держит, ибо одиозность, как некоторые читатели, возможно, помнят, он считает чем-то комплиментарным.

– Здравствуйте, – отстраненно, но вежливо приветствует господина Бурлуцкого господин Архипенков.

– Здравствуйте, тезка, – панибратски, но все же в рамках приличия, отвечает господин Бурлуцкий, а рядом в тарелке пахнет рыба. – Присаживайтесь.

– Благодарю, но я сегодня не в настроении. Хочу посидеть один у окна и поразмыслить.

Господин Бурлуцкий сдержанно подпрыгивает бровями, мимически сообщая собеседнику, что тот волен делать что хочет, а после изящным движением руки набирает в вилку немного рыбы, грациозно кладет в рот, жует элегантно.

Тут же появляются соавторы-драматурги, господин Сизиков и госпожа Левенвольде. Молчаливым жестом господин Бурлуцкий приглашает их за стол.

– Как идет? – спрашивает он, прожевав.

– Плохо, – мрачно отвечает господин Сизиков.

– Нормально! – оспаривает госпожа Левенвольде. – Напишем.

– Нам репетировать давно пора, – строго произносит господин Бурлуцкий, осанку прямит. – Приедем через пять дней, а у нас до сих пор нового материала нет.

– Можно сыграть старый, – предлагает Анастасия.

– На старый никто не пойдет, – недоволен художественный руководитель.

«Да и на новый никто не пойдет», – хочет сказать господин Сизиков, но сразу после первых двух слов госпожа Левенвольде останавливает его порыв пинком под столом.

Господин Бурлуцкий отпивает немного вина, аккуратно держа бокал двумя пальцами за ножку, и с неудовольствием переводит взгляд с одного соавтора на другого. Появляется привычно и беспричинно мрачная госпожа Клуг, садится рядом со всеми, брови хмурит.

– Чего вы тут? – спрашивает.

Вопрос ставит сидящих в положение неопределенное.

– Надо бы Бориса позвать, – предлагает господин Бурлуцкий, – и обсудить всем вместе ситуацию.

– Он ремень ищет, – отвечает госпожа Клуг.

Господин Бембеев ремень, может, и ищет, однако в этот момент дергает ручку тридцать второго купе. Его ремня там нет, а вот испытывающий проблемы с жизнью Игорь Игоревич есть.

– Филипп Анатольевич, – останавливает начальника поезда леди Лидия, когда тот направляется в кабину машиниста.

Опрятные усы господина Монти принимаются извиваться над недовольно сморщенным ртом.

– Доброе утро, госпожа Виттих, – сухо говорит он.

– Зовите меня леди Лидия, – игриво хохочет леди Лидия в ответ.

Господин Монти игриво не хохочет, да и вовсе не хохочет, вместо этого глядит строго.

– Вы куда сейчас? – спрашивает она.

– По служебным обязанностям.

Взволнованно-игривое состояние передается телу госпожи Виттих в виде непроизвольного пританцовывания.

– А… – собирается она спросить.

– Так! – перебивает Филипп Анатольевич, озирается по сторонам, берет ее под локоть и с силой уводит в тамбур, где можно топить слова в шуме.

– Я бы и сама пошла! – недовольно поднимает голос леди Лидия.

– Вы скоро действительно пойдете. Причем вместе с мужем, и туда, куда я вас пошлю.

– Вы не имеете права так общаться с пассажирами!

– Я начальник поезда, леди Лидия, и имею право поступать так, как посчитаю нужным, – предельно близко поднеся усы к лицу госпожи Виттих, заявляет господин Монти. – Если ваш муж не в состоянии передать вам то, о чем я говорил, то я повторю лично для вас в последний раз. Если вы еще хоть раз до конца поездки обратитесь ко мне с этим вопросом, я высажу вас, вашего мужа, и вашего чертового деда!

В окне двери, выводящей в тамбур, внезапно появляется рассерженное, худое – и оттого еще более оттопыренное во все стороны – лицо господина Виттиха. Он резко врывается в обитель шума и дополняет его сдержанным криком:

– Что вы делаете с моей женой?!

– То, что вы с ней не делаете, – отвечает господин Монти.

Господин Виттих на мгновение задумывается.

– Объясняю, кто в поезде главный, – говорит Филипп Анатольевич. – Ваша жена изволила подловить меня и вновь собиралась донимать расспросами о теле.

– Лидия! – гавкает господин Виттих. – Я же просил тебя!

– Я всего лишь хочу убедиться, что с ним все в порядке! – не поддается леди Лидия. – Мы за что вам деньги заплатили?

Эти слова берут господина Монти за руку и приводят в ярость. В ярости Филипп Анатольевич в своей жизни уже бывал, поэтому никаких видимых проявлений не выказывает. Вместо этого он глядит на часы, напряженно молчит, шевелит усами.

– Вот что, – в итоге говорит он. – Следующая остановка у нас через шесть часов, там вы и выходите. Я распоряжусь, чтобы проводники приготовили ваш багаж.

Поочередная смесь истерик охватывает супружескую черту.

– Как вы смеете!

– Вы не на тех напали!

– Да вы знаете, кто я?!

– Считайте, что вы здесь больше не работаете!

– Вы пожалеете!

Господин Монти молча кланяется, отпирает дверь в багажный вагон, аккуратно протискивается туда, чтобы не пропустить напирающую чету, и закрывает за собой на ключ. Господин Виттих безрезультатно колотит по двери костлявыми кулаками, а за ситуацией с превеликим любопытством наблюдает драматург Сизиков, высунувший голову из купе.

Баронесса Цисарик ходит по своему двадцать второму купе в неглиже, мелодичные звуки ртом издает. Настроение по неизвестной причине у нее хорошее, несмотря на мрачное соседство. Впрочем, нежилец из тридцать второго купе никак Александру не беспокоит, ведет себя тихо, по ночам не шумит, да и днем признаков жизни не выказывает.

Беспокоит баронессу скорее соседка из двенадцатого купе, госпожа Брыкина, любительница посплетничать днем и громогласно похрапеть ночью. За окном поезда, который едет, сейчас день, внутри поезда, как ни странно, тоже день, посему в дверь к баронессе стучат.

– Секундочку, – голосит Александра, накидывает шелковый халат и открывает дверь.

На пороге стоит госпожа Брыкина и заслоняет собой солнце, вид и весь доступный глазам обзор.

– Здравствуйте, – улыбается баронесса.

– Не хотите ли чаю, Сашенька? – интересуется соседка.

– Даже и не…

– У меня вкусный, только что заварила.

– Что ж, – улыбается титулярная самозванка, – можно, пожалуй. Сейчас я быстренько надену что-нибудь.

– Нет-нет, давайте у вас. Я сейчас все принесу!

Александра смущается:

– У меня несколько не убра…

– Не переживайте, моя дорогая! Я сейчас!

Госпожа Брыкина, перекрывая собой движение по коридору в обе стороны, возвращается в купе номер 12. Поезд немного потряхивает, шатает посему и госпожу Брыкину.

Не всегда, впрочем, можно понять, что из этого является причиной, а что – следствием: то ли поезд трясет супругу конструктора вводных лодок, то ли она своей ходьбой раскачивает поезд.

Пить чай исключительно с чаем госпожа Брыкина не приучена, поэтому приносит с собой впечатляющий набор из угощений, невзирая на то, что обед закончился минут сорок тому назад.

– Коньячку? – осведомляется она, раздавливая кресло.

– Нет, благодарю… я пока только чаю.

– А я чуть-чуть, для вкуса, – госпожа Брыкина смешивает чай с коньяком в пропорции один к двум. – Попробуйте вот эти конфетки, они чудесные.

Баронесса нисколько не голодна, однако воспитание, как строжайший родитель, не позволяет многого, в том числе – отказываться от предложенных угощений. Александра берет небольшую шоколадную конфету и разрезает ее зубами.

– У вас что, всё с коньяком? – спрашивает она, поперхнувшись.

– Хо-хо, – шутливо смеется госпожа Брыкина, на вопрос предпочитает не отвечать, вместо этого задает свой. – А вы, я смотрю, господином Мейендорфом заинтересовались?

Баронесса к столь откровенным диалогам не готова, непроизвольно румянит щеки, хихикает заикаясь и судорожно хватает вторую конфету для храбрости.

– Нет, Анна… с чего вы… нет, просто… мне… близки его идеи…

– Он мне какую-то ерунду про вводные лодки недавно говорил.

– Да, я слышала.

– Странная семья. Сестра эта его еще, – закидывается конфетами Анна.

– Двоюродная.

– Неважно. Дерганная какая-то. Постоянно в каком-то тревожном состоянии, дрожит вся, трясется. А на меня как смотрит!

– Не знаю, – разговор баронессе не нравится, она спешит сменить тему, пока рот собеседницы занят. – Слушайте, вам не кажется, что здесь странно пахнет?

Госпожа Брыкина настораживается, даже немного пугается.

– У вас?

– Нет, не у меня. Я сначала тоже думала, что у меня, всё перенюхала, но это не у меня. Это в вагоне.

– Ха-ха, хо-хо, – вновь уходя от ответа, смеется госпожа Брыкина. – Может, у вас зловонный насморк? Я о таком слышала!

Но нет, дорогие читатели, насморк тут не при чем. В вагоне действительно чем-то пахнет.

"Поезд который едет". Повесть фельетон от Валерия Невина

В вагоне-ресторане звучит музыка. Устало держит осанку официант, ноги его подкашиваются, глаза предательски и поочередно закрываются, но приходится стоически терпеть и не впадать в спячку: некоторые посетители спать пока не желают.

Музыка раздается из пианино, стоящего тут же, помогает же ему в этом меланхоличный господин Шольп, дождавшийся ночи, чтобы поиграть в одиночестве.

В одиночестве, однако, супругу княжны Жеваховой поиграть не удается: в конце вагона недвижимо сидит таинственный граф Зограф, потягивает что-то из бокала и молчаливо наблюдает за игрой господина Шольпа.

Когда Иннокентий заканчивает композицию и принимается сидеть неподвижно, глядеть в стену и бледным лицом чахнуть, тишину неожиданно рушит монотонный, но поставлено-громкий голос графа:

– Вы знаете, мой отец раньше думал, что педали у пианино нужны для езды.

От голоса этого просыпается официант, а господин Шольп выходит из транса.

– Простите? – переспрашивает Иннокентий, смотря в конец вагона. Лицо графа скрыто в угловой тени.

– Говорю, отец мой считал, что на пианино можно ездить. Для этого и педали, – рука графа тянется к бокалу, бокал подносится к тени и возвращается на стол чуть опустевшим. – Отец мой был… так скажем… не великого ума человек.

– Вы сейчас мне напоминаете мою жену, – говорит господин Шольп.

Граф молчит, соображает. Получается ли что-то сообразить, сказать с уверенностью тяжело.

– Вы мне мою тоже, – в итоге отвечает он.

Теперь соображать берется господин Шольп.

– Простите, я вас что-то не очень понимаю, – бормочет Иннокентий.

– А я – вас.

– Дело в том, что моя жена постоянно носит вуаль, и ее лицо я почти не вижу.

– А моя жена постоянно говорит что-то невнятное, и я вообще никогда не понимаю, о чем она. Впрочем, я с ней не виделся пару лет, – бокал пустеет еще. – Возможно, она научилась лучше излагать мысли. Сыграете что-нибудь еще?

Господин Шольп кладет пальцы на клавиши, однако играть в итоге не решается:

– Нет. Я устал.

– Может, желаете выпить?

– Нет, – отвечает Иннокентий, глядит куда-то вниз. – Спасибо.

– А хотите, – граф Зограф вдруг освобождает лицо из плена тени, – кое-что покажу?

Иннокентий заинтересованно поворачивается в сторону дальнего столика. Граф жестом приглашает присесть рядом, и господин Шольп безотчетно повинуется.

– Вы знаете, – тихо обращается граф, – что в поезде едет труп?

Иннокентий в ступоре моргает, длинными ресницами похлопывает.

– Как это? – не понимает он. – С чего вы взяли?

– Сам видел. Хотите покажу?

– Нет, – быстро отвечает пианист. – Зачем мне?..

На некоторое время он уходит в себя, граф же Зограф вытягивать супруга княжны Жеваховой из меланхоличного приступа не намерен.

– Впрочем, давайте, – тихо говорит Иннокентий в итоге.

– Идемте, – граф оставляет денежную награду официанту за потревоженный сон и встает.

Как внимательные читатели, возможно, помнят, внимательность в этой истории является одним из главных требований для полноценного погружения в рассказываемую историю.

Невнимательные читатели, возможно, уже давно перестали понимать, что происходит, и переключились на события, требующие иного уровня вовлеченности. Впрочем, так всегда происходит в жизни.

Внимательные же читатели, вероятно, осознают, что шесть часов, остававшиеся поезду до следующей остановки, истекли несколько дней назад, а информация о том, была ли выдворена чета Виттих с борта поезда, до сих пор не поступила.

Не поступит она и сейчас, ибо не поддающийся контролю повествовательный поток перебрасывает нас в совершенно иной отрезок времени. В нем господин Архипенков пьет чай и пытает десерт.

Перед отправлением печенья в рот – по обретенной в детстве привычке – Алексей непременно размачивает лакомство в чае.

Вот и сейчас он насильно топит пищу и любуется закатом, который в этот вечер алеет. Забывшись, господин Архипенков упускает момент, в который печенье необходимо извлечь, и большой осколок этого самого печенья отправляется на дно кружки.

– Ах, – раздосадован господин Архипенков и привлекает ложку к операции по извлечению десертных останков со дна водоема.

За столом напротив сидит госпожа Гольденберг и тоскливо пинает остывший омлет вилкой. Тут же в ресторане появляется госпожа Брыкина и принимается раскачивать поезд утонченной походкой.

Вежливо, но холодно поприветствовав госпожу Гольденберг, она проходит дальше и не видит реакцию оказавшейся за спиной Юлии.

Ту насквозь пробирает дрожь, затем двоюродная сестра филологического активиста впадает в панический ступор. Господин Архипенков приостанавливает бессмысленные поиски давно разложившихся крошек и, как воспитанный и интеллигентный человек, осведомляется:

– Вы в порядке? – а очки его отражают закат.

– А? – выходит из ступора госпожа Гольденберг.

– Все хорошо?

– Нет, – шепчет она.

– Вам нужна помощь?

Глаза Юлии ширятся до диаметра блюдца.

– Возможно, – не перестает она шептать.

Господин Архипенков пересаживается к ней за стол и тихо спрашивает:

– Позвать доктора?

– Нет! – взрывоопасно вопит Юлия. – Простите. Я… – она оглядывается по сторонам. – Мне нужно с кем-нибудь поговорить.

– Можете поговорить со мной, – предлагает Алексей.

– Я вас совсем не знаю, – она замолкает. – Впрочем, возможно, это и к лучшему. Вам можно доверять?

– Думаю, да, – неуверенно улыбается господин Архипенков.

– Вы никому не расскажете?

– Кому мне тут рассказывать? – смеется он. – Не расскажу, обещаю. Если речь не о преступлении, конечно.

Слышится тяжелый вздох Юлии. Читателям, конечно, не слышится, но тем, кто находится в ресторане, слышится.

– В современном обществе, может, и преступление, – обреченно бормочет она. – Ладно, мне надо выговориться. Как вас зовут?

– Алексей, – отвечает Алексей. – Архипенков.

– Алексей, у меня есть одна тайна, и я не знаю, как об этом рассказать.

Господин Архипенков нервно сглатывает, не особо уверенный в том, что готов принять чужую тайну. Посему молчит, за запотевшими линзами вéками работает. Госпожа же Гольденберг вновь оглядывается по сторонам, чуть пригибается и шепотом выпаливает:

– Я боюсь госпожу Брыкину.

– Госпожу Брыкину? – переспрашивает Алексей.

Госпожа Гольденберг медленно кивает.

– Что вам сделала госпожа Брыкина?

– Ничего.

– Почему же вы ее боитесь?

– Она… – следует нерешительная пауза, – большая…

– Большая? – не понимает господин Архипенков.

– Да, – быстро отвечает Юлия. – Я боюсь… тучных людей.

– Вы боитесь тучных людей? – с сомнением переспрашивает Алексей.

– У меня фобия.

– У вас фобия?

– Да прекратите вы переспрашивать! – пылит госпожа Гольденберг и бросает вилку, но тут же спохватывается. – Извините.

– Ничего страшного, – поднимает Алексей столовый прибор. – В чем же тут преступление?

– Это неэтично. И если люди узнают, то могут меня осудить.

Господин Архипенков задумчиво хмыкает:

– Я вас в какой-то степени понимаю: у меня тоже фобия.

– Да?

– Да. Я боюсь трупов.

– Ну трупов все боятся.

– Да, но не так. Знай я, например, что в этом же поезде где-то есть труп, я бы на ходу выпрыгнул, – смеется господин Архипенков.

Непредсказуемая дорога повествования вновь делает резкий поворот, и, спокойно промакивая вспотевшие усы носовым платком, господин Монти, Филипп Анатольевич, бредет по багажному вагону, оставляя позади возмущенную чету Виттих.

Далее он попадает в утробу локомотива, проходит мимо блока силовых аппаратов, выпрямительно-инверторного преобразователя, блока силового трансформатора, холодильника с копченой рыбой, которому тут не место, однако, все же почему-то место, и входит в кабину машиниста, дверь которой по инструкции должна быть заперта, но запертой не является.

– Чаевничаете? – спрашивает господин Монти у машиниста.

– Мне кажется, что-то скрипит, – отвечает машинист на вопрос, который ему никто не задавал.

– Это колёса, – шутит Филипп Анатольевич.

Шутка, что и говорить, замечательная, поэтому, не дождавшись от машиниста смеха или хотя бы улыбки, господин Монти разворачивается и прокладывает ногами обратный путь. Сложно с уверенностью сказать, зачем он заходил к машинисту – да это нам, пожалуй, знать и ни к чему.

А знать надо вот что: практически дойдя до выхода из багажного вагона, начальник поезда останавливается, разворачивается и направляется к небольшому контейнеру. Вид контейнера доверия не внушает, и господин Монти настораживается.

Филипп Анатольевич подходит ближе и глазом полным наблюдательности замечает, что контейнер приоткрыт, ледяной пар выпускает. Без особого труда откинув крышку, господин Монти в ужасе глядит в пустующую холодильную камеру.

– Господи боже, – в отчаянии говорит он, однако реплика эта, дорогие читатели, в оригинале звучит куда более обсценно. – Господи боже! – повторно матерится господин Монти. – Боже!

Тем временем леди Лидия и супруг ее, худощавый господин Виттих, красные от гнева и волнения, гневаются и волнуются в купе номер 41.

– А я говорил! – в тревоге заламывает руки господин Виттих. – Говорил!

– Он не посмеет! – трясется леди Лидия и раскачивается на стуле.

– Сколько раз я просил тебя держать рот на замке!

– Ну вы мне тут еще потыкайте!

– И потыкаю!

– Потыкайте-потыкайте!

– И поты…! – пламенное желание господина Виттиха тыкать прерывается стуком в дверь.

Супруг леди Лидии, как человек имеющий некоторый жизненный опыт, смекает, что в подобных случаях нужно открывать.

И таки открывает! На пороге стоит господин Монти, Филипп Анатольевич, и усы его блестят то ли от пота, то ли от слез. Слез усы, конечно, не производят, однако могут впитывать.

– Филипп Анатольевич! – молебно бросается к нему господин Виттих.

– Вы уж простите, – верещит леди Лидия.

– Мы все поняли! – вторит супруге господин Виттих. – Мы полностью вам доверяем и знаем, что человек вы ответственный и порядочный. Слова больше не скажем!

– Просто… сами понимаете… волнуемся, – заискивающе улыбается леди Лидия.

Господин Монти извинительно покашливает и молчаливым жестом просит позволения войти. Позволение получается мгновенно.

– Я… – бубнит Филипп Анатольевич и покашливает, – тут, знаете ли… Я вот по какому делу.

Супружеская чета стоит в застывшем ожидании.

– Когда я в прошлый раз проверял тело, ваш дед был мертв, леди Лидия.

Тут леди Лидия настороженно ведет головой и подозрительно щурит глаза.

– Я далек от веры в воскресение, – господин Монти на собеседников не смотрит, вместо этого глядит в угол нашкодившим школьником. – Но либо ваш дед воскрес и ушел, либо его тело кто-то забрал.

Откупоривается пауза многолетней выдержки. После следует ругань. Слышно хорошо. Особенно хорошо слышно находящемуся в соседнем купе драматургу Сизикову.

Господин Бембеев, чей ремень пропал без вести некоторое время назад, горюет. Ремень был дорог Борису и не только держал штаны на месте, но и служил важным напоминанием. Вот и стоит гоподин Бембеев в коридоре второго вагона.

По этому же коридору в неизвестном направлении идет филологический активист Артур Мейендорф, мысли по голове расфасовывает.

– Здравствуйте, – приветствует он господина Бембеева и хочет идти дальше, но занятие Бориса привлекает его внимание, посему Артур останавливается. – А что это вы делаете?

– Объявление о пропаже развешиваю.

– Что это у вас тут, змея, что ли?

– Ремень.

– Ремень? – морщится непониманием Артур.

– У меня его фотографии не было, пришлось рисовать.

– Угу, – мычит господин Мейендорф и приглядывается.

Объявление гласит:

– Кх, – покашливает господин Мейендорф. – У вас тут ошибки…

– Да? – механически переспрашивает господин Бембеев и приклеивает очередную листовку на дверь следующего купе.

– Да. Стилистические, например. Особенно ценный… особенно большую эмоциональную ценность… – цитирует господин Мейендорф.

– Нормально, – отмахивается Борис.

– Совсем не нормально! – резко ощетинивается филологический активист. – Это я не говорю о грамматических ошибках. А уж про запятые вообще молчу.

– Вот и молчите, – сердится господин Бембеев.

– Что значит молчите? Вы для кого вообще пишете?

– Я ж не математик, чтобы правила соблюдать. Понятно же, о чем речь? Понятно.

Глаз господина Мейендорфа непроизвольно дергается.

– Нет уж! – встает в позу активист. – Буквы, слова и знаки пунктуации – это такие же важные для понимания выражаемых мыслей символы, как цифры для математики!

Вы же не напишете три вместо четырех в уравнении, считая, что все и так поймут? Или не поставите вместо знака равно знак умножения, правильно? А почему?

Потому что эти символы имеют определенное значение. Или вот ноты, например. Это тоже символы языка, только музыкального: ими вы записываете мелодию. Если вместо ноты фа написать ноту ля, что из этого выйдет?

Ошибка! Неправильное донесение мысли! Почему же вы считаете, что при написании текста можно допускать ошибки?

Для грамотного человека запятая имеет такое же важное значение, как, например, знак деления в уравнении.

Запятая – это не просто бессмысленный знак, который можно ставить куда вздумается! Если я вижу запятую, я мысленно ставлю паузу или интонационно разграничиваю слова. Вы же накидали их к месту и не к месту и считаете, что все должны с легкостью всё понять и принять вашу безграмотность и неуважительное отношение!

Господин Бембеев перестает вешать объявление и с удивлением поворачивается лицом к собеседнику:

– Вы больной, что ли?

– Вы не грубите! – кипятится господин Мейендорф.

– Что вы пристали? Это вас вообще как касается?

– Грамотность всех касается!

– Отвалите, а, – бросает господин Бембеев и вешает еще одно объявление.

Но тут разгоряченный и оскорбленный Мейендорф срывает все предыдущие.

– Вы что творите! – кричит Борис. – Отдайте сюда!

– В мусорном ведре найдете, – поворачивается спиной Артур, но господин Бембеев, раздосадованный и нервничающий из-за утраты ремня, кидается сзади.

Господин Мейендорф отмахивается локтем, случайно ударяя Бориса в челюсть. Борис, почувствовавший вкус крови на губах, в ярости машет неподготовленными к драке кулаками. Господин Мейендорф в стороне не остается, и начинается потасовка, переходящая в вялое подобие драки.

Бузотеры толкаются, пихаются, бьют стены друг другом. По счастливой случайности в этот момент в вагоне больше никого нет, поэтому пассажирские головы из дверных проемов не выглядывают. Схватка продолжается, но постепенно подходит к концу.

Финальный эпизод боя знаменуется тем, что господин Мейендорф из последних сил толкает господина Бембеева, тот, выламывая замок, сносит собственным телом дверь и оказывается на полу купе номер 32. Спящий безжизненным сном Игорь Игоревич никаких претензий, однако, не выказывает.

"Поезд который едет". Повесть фельетон от Валерия Невина

– Что вы делаете? – с тревогой спрашивает господин Шольп.

– А как вы думаете? – граф Зограф ковыряется в замке двери, открывающей путь в сказочный мир багажного вагона.

– Думаю, что-то незаконное.

– По сравнению с тем, что в этом вагоне творится, вполне законное.

В замке щелкает, и граф Зограф с осторожностью и удовлетворением толкает дверь.

– И никакого шума, – улыбчиво шепчет он. – Идемте.

Если приглядеться к часам и дате в календаре, мы без труда сообразим, что повествование вновь свернуло с проторенной дорожки и вышло погулять в другом времени. Ушедшие из вагона-ресторана посреди ночи граф Зограф и пианист Шольп ступают на полный опасности преступный путь.

– Всего лишь небольшое баловство, – ответил бы на это граф Зограф. Собственно, это он и отвечает, когда тревожный Иннокентий принимается верещать.

– За такое нас могут высадить, – волнуется пианист и с опаской глядит по сторонам, вертя головой безостановочно.

– Что тогда сделают с человеком, устроившим это? – с лукавой улыбкой граф Зограф открывает морозильную камеру, где лежит заледеневшее тело деда.

Господин Шольп взвизгивает.

– Не кричите! – смеется граф.

– Что это?! – и без того чахлое лицо Иннокентия становится болезненно-пепельным, музыкальные пальцы его музыкально дрожат.

– Полностью я не уверен, но кажется, тело.

– Что оно здесь делает?! – истеричным шепотом кричит господин Шольп.

– Не знаю. Надеюсь только, это не то мясо, которым нас тут кормят, – граф Зограф закрывает контейнер. – У меня есть идея, как можно немного повеселиться.

– Нужно сообщить в полицию, – бормочет господин Шольп и нервно дышит.

– Нужно, – кивает граф. – Непременно нужно. Но сначала…

Мысль не продолжается, и Иннокентий смотрит вопросительно, беспокойно, в ожидании.

– Что? – тихо спрашивает он.

– Что – что?

– Что сначала?

Граф Зограф нацеливает полные озорного блеска глаза прямиком на Иннокентия:

– Сначала небольшой розыгрыш, – он вновь открывает крышку контейнера, с удивительной для его телосложения легкостью вытаскивает замороженное тело, взваливает на плечо, осторожно закрывает холодильную камеру и с торжественным видом направляется к выходу. – Не отставайте, пианист!

Застывший, словно только что извлеченный из морозилки дед, господин Шольп судорожно спохватывается и кидается следом.

– Нас же могут заметить! – вопит он срывающимся голосом.

– Это если кричать, – спокойно отвечает граф.

– Что вы хотите с ним делать?

– Для начала разморозить, а там решим.

– Это несмешно! – истерит Иннокентий.

– Ну я же не анекдоты рассказываю. Тихо! – вдруг останавливается граф. Иннокентий от страха кидается на пол и притворяется ковром.

Через окно ведущей во второй вагон двери граф видит, как госпожа Брыкина покидает собственное купе и, направляясь в сторону ресторана, тихой походкой принимается раскачивать поезд.

– Куда это она? – вслух размышляет граф.

– Пожалуйста, давайте положим его обратно, – раздается умоляющий голос с пола.

– У меня есть идея получше, – игриво соображает граф. – Хватит отдыхать, господин пианист! Поднимайтесь скорее!

Как только госпожа Брыкина исчезает из виду, граф Зограф врывается во второй вагон, толкает оставленную незапертой дверь двенадцатого купе и без приглашения заходит с обмороженным гостинцем на плече

Иннокентий тут же проносится опрометью по вагону и, пока граф Зограф не видит, прячется в пятьдесят втором купе, громко хлопая дверью от страха. Княжна Жевахова просыпается, глядит с волнением, не из-под вуали.

– Угу, – мычит господин Бурлуцкий, комментируя читаемое. – Ага.

Рядом сидит господин Сизиков, драматург, и госпожа Левенвольде, драматург тоже. Молчат, потягивают портвейн и ждут, пока художественный руководитель ознакомится со свеженаписанной пьесой. Распахивается дверь ресторана, и входит, хмуростью сияя, госпожа Клуг.

– Даже не глядя на вас, Карина, могу сказать, с каким вы нынче выражением лица, – не отрывая взгляда от пьесы, бормочет господин Бурлуцкий.

Госпожа Клуг смотрит зверем.

– Тут в пьесе труп есть, хотите его сыграть? – продолжает неугомонно шутить господин Бурлуцкий.

– Вы сейчас сами трупа сыграете. Там, кстати, Борису зуб выбили и фингал поставили, может теперь сыграть пирата. Есть в пьесе пират?

– Нет, – угрюмо отвечает госпожа Левенвольде.

– Ну вот, – комментирует Карина.

Господин Бурлуцкий заканчивает последнюю страницу и резюмирует:

– Что ж…

А теперь молчит.

– Это всё? – осведомляется нетерпеливый драматург Сизиков.

– Я думаю, – думает господин Бурлуцкий. – А за что, говорите, Бориса побили?

– А я и не говорила, – дерзит госпожа Клуг.

Господин Бурлуцкий с любопытством глядит на официального представителя суровой мрачности в поезде:

– А вот чего вы всегда такая хмурая, Карина? Может, вам на курсы по управлению гневом сходить?

– Может, вам тоже куда-нибудь сходить?

– А пьеса неплохая, – обращается господин Бурлуцкий к драматургам.

– Ну слава богу, – выдыхает господин Сизиков.

– Сейчас еще финал попросит поменять, – шепчет на ухо соавтору госпожа Левенвольде.

Художественный руководитель обнаруживает на столе нетронутый бокал с портвейном и уничтожает содержимое:

– Только я бы чутка финал поменял.

– Само собой, – комментирует госпожа Клуг, нарочито смотря в сторону.

– Вы Борису зуб выбили? – шутит господин Бурлуцкий, все за столом смеются в обратную сторону.

– Я его лечила.

– Вы еще и стоматолог, получается?

– Слушайте, мы несколько дней без сна работали над пьесой, чтобы начать репетировать, а вы даже вразумительного комментария дать не можете, – сердится драматург Сизиков.

– Я еще раз перечитаю вечером и завтра все скажу. А сегодня предлагаю отметить.

– Там Борису лицо разбили, – напоминает госпожа Клуг.

– С разбитым лицом тоже отмечать можно. А что там случилось-то?

– Не знаю, – пожимает плечами госпожа Клуг. – Видели тут такого лысоватого с круглой рожей? Все время какую-то ересь про слова несет. Вот с ним что-то не поделили. А, – вдруг вспоминает она, – еще труп в поезде нашли.

Сидящий за соседним столом господин Архипенков, почетный обладатель некрофобии, при этих словах роняет вилку, от накатывающей паники открывает рот, из которого вываливается непрожеванное содержимое.

– Что вы сказали? – нервно шепчет он.

– А? – поворачивается к нему Карина.

– Про т-т-труп… что вы сказали?

– Что его нашли.

– В… – не может выговорить господин Архипенков, – в… в поезде?

– Ну не на вокзале же. Конечно, в поезде. Стала бы я тогда рассказывать? – хмурится Карина.

– В нашем? – отказывается верить господин Архипенков.

Госпожа Клуг смотрит с сомнением и подозрением:

– Вы что, глупый?

Господин Архипенков истерично вскрикивает, вскакивает из-за стола и убегает в неизвестном направлении, истошно крича.

Господин Монти, Филипп Анатольевич, в думах пребывает тяжелых, настроении – трудном, самочувствии – скверном.

Сразу после обнаружения Игоря Игоревича Авдеева с непривычно выпирающим из человеческого тела ножом, начальник поезда распорядился оповестить полицию следующего и по совместительству конечного пункта.

Впрочем, до него было еще далеко, а останавливаться в первом попавшемся поселке и нарушать расписание поезда господин Монти не хотел. Проводники отнесли умерщвленного господина Авдеева в багажный вагон и благополучно опустили в морозильную камеру, где совсем недавно хранилась мумия деда леди Лидии.

Сейчас же господин Монти сидит в служебном купе, нервически трясет ногой, периодически промакивает усы от пота и прикладывается к фляжке. Доподлинно неизвестно, что в ней находится, однако пахнет спиртом. Да и от господина Монти тоже.

А в купе господина Мейендорфа тем временем стучат. Филологический активист открывает с выражением лица актрисы Клуг.

– Артур! – восклицается с порога голосом баронессы Цисарик.

– Здравствуйте, Александра, – говорит он и приглашает войти.

– Вы в порядке?

– Можно и так сказать.

– Я слышала про труп!

– А я его еще и видел, – садится в кресло господин Мейендорф.

– Подумать только, все это время в соседнем со мной купе ехало мертвое тело! Вы посмотрите! У меня аж руки задрожали, – показывает она свои ладони, ходуном ходящие. – Вы еще, говорят, и побили кого-то.

– Это было недоразумение.

– Не думала, что вы драчун, – она садится на стул, стоящий рядом с креслом господина Мейендорфа. – Известно, кто его убил?

– Не знаю. Говорят, его имени вообще не было в списке пассажиров. Так что пока не особо понятно, как он оказался в поезде.

– Может, его подкинули уже мертвым?

– Не знаю, Александра, я не детектив. Да и не хочу я сейчас об этом думать: настроение скверное.

– Понимаю, – понимает баронесса и осторожно кладет свою руку на ладонь господина Мейендорфа.

– Не понимаю, – не понимает княжна Жевахова и ничего никуда не кладет.

– Граф, – еще раз пытается объяснить чахлый господин Шольп, но выходит путано. – Взял из холодильника тело!

– Ну какой граф, милый? – встревоженно вопрошает Ксения, прячется за вуалью и пытается успокоить мужа. – Я не встречала здесь никакого графа.

– Он выходит по ночам! Я знаю! – восклицает Иннокентий. – Нужно рассказать все начальнику поезда! Может, это граф убил того, которого нашли.

– Тебе бы пилюли выпить, а то ты себя до приступа доведешь.

На кровати тем временем (а может, и не тем: время в повествовании, как читатель, возможно, помнит, скачет неуловимо) лежит господин Бурлуцкий и голову использует для мыслей.

«Удивительно, однако, как они умудрились описать события, которые происходят сейчас в поезде, до того, как все начало происходить», – думает он о драматургах из художественно руководимой им труппы. «Как они могли обо всем узнать? Подозрительно», – подозревает господин Бурлуцкий и лежит усерднее.

– Успокойтесь, Лидия! – просит господин Виттих супругу.

– Не буду я успокаиваться! Почему я должна успокаиваться? Сами успокойтесь!

– А я и не нервничаю.

– Конечно, чего нервничать. Не ваш же дед.

– Дед найдется, – утешает господин Виттих.

– Где он найдется? Кто его сейчас искать-то станет? – ходит леди Лидия из угла в угол и размахивает руками. – У всех на уме только убитый. Не удивлюсь, если это тело деда и нашли. Только зачем-то нож всадили.

– Ну вы уж совсем, – крутит пальцем у виска господин Виттих.

Леди Лидия собирается вспылить, но тут на весь поезд звучит громогласный вопль госпожи Брыкиной, обнаружившей в собственном купе источник неприятного запаха.

– Что происходит в этом поезде?! – истерично кричит господин Архипенков, требуя разъяснений. Руки его дрожат, тело дрожит, губы дрожат, веки дрожат – нет ничего в теле господина Архипенкова, что не было бы подвержено дрожи.

– Успокойтесь, Алексей, – робко гладит его по голове госпожа Гольденберг, пытаясь утешить, но и сама она дрожит: рядом восседает при помощи собственного тела госпожа Брыкина.

– Нет, я хочу знать! – орет господин Архипенков. – Какого черта весь поезд завален трупами?!

– Мне тоже интересно! – строго заявляет супруга конструктора вводных лодок. И, надо заметить, тоже дрожит.

Мы с вами, дорогие читатели, присутствуем при всеобщем пассажирском собрании в вагоне-ресторане. Тут не только поднимается вопрос о многочисленных телах, разбросанных по вагонам, но и дрожится всем пассажирским составом.

– Вы-то чего трясетесь? – тихо спрашивает господин Бурлуцкий господина Бембеева, чей глаз подбит, а ремень не найден.

Борис не отвечает и со злобой смотрит на господина Мейендорфа свободным от фингала глазом. Господин Мейендорф тоже дрожит, но сдержанно, без привлечения внимания. Он и сам не хочет себе признаваться, но от собственного поведения ему стыдно, посему и дрожит. Дрожат и леди Лидия с супругом в лице господина Виттиха.

– Какого, простите, черта, Филипп Анатольевич, – цедит сквозь зубы леди Лидия, – тело моего деда валяется у кого-то под кроватью?

– Какого черта тело вашего деда вообще делает в поезде? – вопит господин Архипенков.

Господин Монти не отстает от коллектива и дрожит равным образом. Дрожит он от стресса и от неоднократно опустошенной накануне фляжки.

– Будете вы что-нибудь отвечать, наконец? – проявляет строгость и баронесса Цисарик. Руки ее по-прежнему неспокойны, трясутся, послушания не выказывают.

– Я… – мямлит господин Монти, – я… да. Вы меня простите, леди Лидия, что не уследил за телом. Я вообще не должен был брать его в поезд…

– Денег, значит, дополнительных захотелось? – недоволен господин Мейендорф.

– Нет… почему… – усы начальника поезда вид имеют неважный, растрепанный, а заодно дрожат. – С телом вашего деда вышло недоразумение, это чья-то злая шутка…

– Графа! – восклицает господин Шольп.

– Боже мой, Иннокентий, – осекает его княжна Жевахова.

– Я уже который раз говорю, что тело госпоже Брыкиной подбросил граф! – настаивает пианист, и пальцы его, конечно же, дрожат.

Дрожит и лицо княжны Жеваховой, однако оно скрыто за вуалью, поэтому очевидным дрожание не является.

– Вы что, глухой? – Карина Клуг до этого не дрожала, но теперь начинает по причине злости. – Вам уже сто раз сказали, что нет здесь никакого графа.

– Вы меня за сумасшедшего все здесь считаете?! – вскакивает Иннокентий и дрожа оглядывает собравшихся.

– Милый, сядьте, – просит княжна Жевахова.

– Господин Шольп, – спокойно произносит начальник поезда, – я правда не знаю ни о каком графе.

– Ну вы и о человеке, которого закололи, тоже ничего не знали, – комментирует господин Мейендорф.

Господин Монти ничего противопоставить этому аргументу не может, посему молча соглашается.

– Простите, – вдруг подает голос господин Бурлуцкий, – а в чем смысл этого собрания? Я думал, нас допросят, расследование, может, проведут, а мы сидим, как на базаре, и непонятно о чем разговариваем. Можно мы с труппой пойдем? Нам нужно репетировать.

– Совершенно вы бесчувственный, – отвечает на это баронесса Цисарик.

– А какое мне, собственно, дело? Если нужно помочь следствию, то вы знаете, где меня найти.

– Тут человека убили! – восклицает баронесса.

– Ну что ж мне теперь с этим поделать? Заколоть себя из солидарности?

– Ну вы тип, – голова господина Архипенкова крутится негодующе.

Тут в ресторан стройной походкой заходит мужчина средних лет, приятной наружности и исключительной харизмы, не дрожит, но кланяется.

– Граф! – восклицает господин Шольп.

– Добрый день, Иннокентий, – улыбается вошедший.

– Какой граф? – растерянно смотрит на него начальник поезда.

– Граф Зограф, – с улыбкой представляется граф Зограф и кланяется еще раз на всякий случай.

– Что происходит в этом поезде?! – вновь истерично кричит господин Архипенков. Дрожать не перестает.

"Поезд который едет". Повесть фельетон от Валерия Невина

В ресторане висит пауза и покачивается в такт хода поезда. Граф Зограф присаживается на свободное место и ловит многочисленные вопросительные взгляды, улыбается всем лицом, в том числе и ртом.

– Как вы попали на поезд? – из-под мгновенно распрямившихся усов сердито вещают губы начальника поезда.

– Да, собственно, как и все, полагаю.

– Все прошли по билетам, которые я проверял лично! – настаивает господин Монти. – Вас я вижу в первый раз.

– Я вас тоже вижу в первый раз, – не перестает улыбаться граф.

– А! – вдруг вскрикивает господин Бембеев и невоспитанно тычет пальцем в сторону графа. – Это же мой ремень!

– Да? – переспрашивает граф и с деланным удивлением осматривает себя. – Ну вообще да, пожалуй.

– Отдайте! – кидается к нему господин Бембеев, однако вовремя успокаивается пассажирами.

– Не дебоширьте, Борис, – не моргнув глазом просит граф. – Так и второй фингал можно заработать.

– Ладно, хватит! – рявкает господин Монти. – Я вас задерживаю, а потом передам полици.

– На каком это, позвольте узнать, основании? – спокойно спрашивает граф Зограф.

– На таком, что в этом поезде я главный и уполномочен выполнять функции полиции.

– Ну так себя и арестуйте. Все тут знают, что вы коррупционер и контрабандой трупов занимаетесь, а против меня у вас ничего нет.

Филипп Анатольевич шевелит усами, открывает рот, поднимает для помощи в выражении мысли руку, но мысль не выражается, а рука не помогает. Так и стоит.

– Это правда, что вы подбросили мне тело? – кипятится тучная госпожа Брыкина и трясет поезд. Госпожа Гольденберг панически забивается в угол.

– Сущая правда! – признается граф.

– А я говорил! – вопит господин Шольп.

– Тихо-тихо, – держит его за руку княжна Жевахова.

– Да как вы посмели! – орет госпожа Брыкина. – Мерзавец!

В этот момент машинист предполагает, что поезд, должно быть, проходит через сейсмически активную территорию. Машинист ошибается, однако если посмотреть в окно, то справа можно заметить давным-давно уснувший вулкан. А если смотреть влево, то можно и не заметить.

– Извините, – кланяется головой граф Зограф, – я не со зла. Шутки ради.

– Очень смешно! – пылит леди Лидия и хочет кинуться.

– Какие-то вы тут все агрессивные, – встает граф.

– Куда это вы собрались? – властно интересуется господин Монти.

– Полежать хочу.

– Я вас никуда не отпущу, вы главный подозреваемый в убийстве.

Граф Зограф покорно садится обратно на место и с интересом спрашивает:

– Да что вы? У вас есть улики?

– У меня есть подозрения, – наступает Филипп Анатольевич. – Вы без билета проникли на поезд. Вы подкинули тело госпоже Брыкиной.

– И ремень украл! – раздается из угла.

– И украли ремень господина Бембеева, – дополняет господин Монти.

– Угу, – мычит граф. – Это даже косвенными уликами не назвать, дорогой Филипп Анатольевич.

– Я вам не дорогой!

– Тот факт, что я творю различные шалости в этом поезде, не говорит вообще ни о чем. А вот у вас намного больше возможностей незаметно пригласить человека, убить его и оставить лежать в пустующем купе, зная, что туда все равно никто не зайдет. Если бы не бурная реакция нашего филологического сумасшедшего, то никто бы никогда о теле не узнал.

Рука господина Монти в очередной раз поднимается для жестикуляции, но рот вновь подводит и молчит. Взоры пассажиров вопросительны и устремлены прямиком на начальника поезда. Усы Филиппа Анатольевича повисают в тревоге, он судорожно хватается за сердце, охраняемое наполненной фляжкой.

Поезд, который едет, вдруг останавливается.

– Что такое? – вслух интересуется господин Монти, навостряет усы и отправляется в кабину машиниста, обрадованный, что можно избавиться от косых взглядов собравшихся.

В кабине машиниста ртом машиниста озвучивается неприятное:

– Проблемка.

Филипп Анатольевич глядит сквозь лобовое стекло и решительно ничего не понимает, брови хмуростью извивает.

– Что происходит?

– Путей нет, – отвечает машинист.

– Это я вижу, что нет. А куда делись?

Если бы машинист знал, то, наверное, непременно бы ответил, однако он не знает, и винить его в этом нет никакой необходимости. Железнодорожные пути отсутствуют и присутствовать в обозримом пространстве не собираются. Бесконечные же степи простираются в каждую сторону.

– Кошмар какой-то, – стонет господин Монти. – Как такое может быть?!

Машинист молчит, плечами пожимает, головой крутит – ответа в наличии у него нет, как и нет решения по выходу из ситуации.

– Нужно оповестить пассажиров, – бормочет в усы Филипп Анатольевич и уходит из кабины.

Баронесса Цисарик стоит в коридоре второго вагона, высунувшись в окно, прохладному ветру с собственными волосами играть позволяет.

– Почему мы остановились? – спрашивает она господина Монти, когда тот проходит мимо, растерянно поглаживая усы.

Филипп Анатольевич застывает, беспомощно водит глазами:

– Очень я устал, госпожа Цисарик. Ни черта не понимаю.

Утомленно-отсутствующий взгляд его рассматривает выломанную дверь пустующего тридцать второго купе, где еще совсем недавно безмятежно ехало тело Игоря Игоревича Авдеева, нынче заполняющее собой морозильную камеру вместе с дедом леди Лидии.

– Трупы, непонятные пассажиры, теперь вот путей нет… – он тянется к фляге, но понимает, что та безнадежно пуста.

Баронесса Цисарик смотрит в легком недоумении, хоть и сочувственно:

– А остановились почему?

– Говорю же, путей нет, – поворачивается к ней господин Монти. Александра моргает в замешательстве. – Давайте вернемся в ресторан, баронесса, я все расскажу.

Напряжение в ресторане не ослабевает, а, напротив, искрится человеческим током. Радуется, пожалуй, только господин Бембеев, получивший свой ремень обратно, да граф Зограф, который улыбается сдержанно, присутствующих разглядывает. Главным объектом его пристального изучения является лицо княжны Жеваховой, спрятанное по обыкновению под вуалью. В ответ она нервно мнет руки, косится из-под тканевого укрытия.

– Что вы смотрите? – спрашивает она срывающимся голосом.

– Пытаюсь понять, для чего вам вуаль.

– Это не ваше дело, – холодно отвечает княжна.

Тут господин Шольп, пианист и Иннокентий в одном лице, напрягает всю свою чахлость и принимается верещать повышенным тоном:

– Это бестактно! Как вы смеете задавать такие вопросы моей жене?!

– Тут, господин Шольп, знаете ли, людей убивают. Так что исключительно вопрос бдительности: мало ли по какой причине ваша супруга лицо скрывает.

Бледная кожа пианиста розовеет, однако кинуться на графа Иннокентий не успевает: в ресторан входит господин Монти.

– Прошу прощения, но у нас неприятности, – объявляет он с порога.

– Естественно, – ворчит леди Лидия.

– Не знаю, как это произошло… – продолжает Филипп Анатольевич, – но железнодорожные пути пропали.

– Что значит пропали? – не понимает госпожа Брыкина.

– Значит, что дальше их нет.

– Что значит нет? – повторно не понимает госпожа Брыкина.

– Предлагаю вам всем выйти и посмотреть, – предлагает всем выйти и посмотреть господин Монти.

Предложение принимается и пассажиры всем составом высыпают на свежий воздух. Начинается всеобщее верещание, слышится негодование, ругань и даже проклятия.

– И что делать? – хмурые губы госпожи Клуг задают интересующий всех вопрос.

– Не знаю, – признается господин Монти. – Пока единственное решение, которое у меня есть, – это поехать назад.

– Как назад? – восклицает господин Виттих.

– Мне нельзя назад, – порывисто высказывается княжна Жевахова.

– И мне.

– Мне тоже.

– Исключено.

– Ни в коем случае.

Вторят ей пассажирские голоса

Продолжение следует…

Valerii Nevin

Film director, editor
Пионер неороманса, послушать мой дебютный альбом: http://band.link/Hy2zN
Телеграм-канал с моими невменяемыми рассказами:

t.me/so_nevinno